|
|
Цветок Шиповника
повесть Алассиэн
Разве я человек? По-моему, уже нет. Причём давно. Тогда кто я? Что не человек, это точно. Рога, уши коровьи, морда, как у них, копытных. Правда, копыт у меня нет, есть лапы. Так что я точно не бык – у меня ещё и клыки есть. И хвост. Пушистый такой. Как бы я без хвоста на четырёх бегал? Лапы – как у кошки лапы. Почти. Потому что у меня ещё на передних лапах пальцы. Нормальные такие пальцы, почти как человеческие, только с когтями. И когти не убираются. Ненавижу на свою морду смотреть! Образина! Все зеркала, какие нашёл, давным-давно побил. А что? Двинул один раз лапой – и готово! А, чего они говорят – «Вышли бы Вы, мессир, к людям, а не сидели бы тут, как…» Ага, как же! Если меня не подстрелят сразу, так буду у какого-нибудь охотничка в клетке сидеть. Или на цепи. Зверюшка домашняя, говорящая, и фокусы показывать умеет. Вот лежу я, значит, в углу двора возле конуры, хозяин мне миску помоев выносит, за ушком чешет, «дай лапу» говорит. Умница, пушистик! Тьфу! Вот так тут и живу один. Вообще-то не совсем – в моём замке почти все вещи живые. Разговаривают, бегают, советы дают. Ага, им-то что! Они –то хоть симпатичные, не то, что я – не пойми что за страшилище. У Люмьера вон даже с метёлкой любовь. Думают, я не замечаю. А я как на них взгляну, так тошно. Сколько же мне лет? Здесь время неправильное какое-то; да я, вообще-то, давно и считать перестал. Только вот если у розы уже нижние лепесточки привяли – значит, двадцать мне точно есть.
И вот иду я как-то по анфиладе. Наступаю на ковёр, чтоб когтями не стучать. Выглядываю на лестницу – и, надо же – у нижних ступенек мужичок какой-то стоит, по сторонам оглядывается. Спрашивает «Тут кто-нибудь есть?» Зачем он явился? На меня, что ли, посмотреть? … Что я, комнатная собачка? От возмущения я уже рычу. Встал на верхней площадке лестницы и затаился. Наблюдаю. Слуги мои дорогие от радости разве что не подпрыгивают. «Пройдёмте, мессир, отдохните, выпейте чаю!» И идёт ведь! Ну, хватит! Я его к себе в гости не звал! В два прыжка пролетаю лестницу, сворачиваю налево, распахиваю дверь. Они его в моё кресло усадили! В моё любимое! И угощают! Ну, вот я сейчас вам всем покажу! Зверею. Ясно чувствую, как шерсть на загривке встаёт дыбом. Рычу. Да, вот нравится мне рычать! - Здесь чужой! Люмьер несёт чепуху, что-то объясняет, но слушать его я не собираюсь. Ага, мужичок увидел меня, перепугался. Да, я страшный! Сейчас снова зарычу – ещё страшнее буду. Рога у меня, клыки из пасти торчат, красный плащ по полу тащится. На картинках черти как раз такие. Подхожу на четырёх, принюхиваюсь, разглядываю «гостя». Никудышный он какой-то – маленький, лысенький. И бормочет: - Я …Я не хотел… А сам на мою морду пялится, глаз не сводит. Ну, чего уставился? Когсворт что-то мямлит, но я его не слушаю. Перепрыгиваю через кресло и вновь рычу. Мужичок пятится, я иду за ним. - Что ты здесь делаешь? - Я заблудился в лесу… И… и вот… -Ты нежеланный гость! А он всё смотрит и смотрит! Нет, это невыносимо! - На что ты уставился? Ты пришёл посмотреть на чудовище? - Я искал ночлег… А сам всё на меня смотрит. Свирепею ещё больше, хватаю мужика за шиворот, ору: - Здесь ты найдёшь ночлег! – и волоку его в башню. Завтра придумаю, что с ним делать. Ходят тут всякие…
Шляюсь по парку. Всё заросло, отменные дебри получились, пруд давно никто не чистит. Западная стена обрушилась – не вся, конечно – просто есть там такой хороший проход… Иду в него, как в ворота. В другом месте пришлось бы прыгать через забор. Сразу за парком начинается лес. Если идти прямо весь день, можно выйти в горы. Правда, на гребне хребта я был всего раз или два. Возвращаюсь вечером. Заметно похолодало, начал срываться снежок. Вот, опять моя как-бы-зима пришла. Потом будет как-бы-осень, потом – снова зима. К западу от Замка лета нет вообще.
У парадного входа вижу осёдланного коня. Мужик безлошадный был – я проверял. Это ещё что за гости? Так и есть: дверь в башню открыта. Взлетаю по винтовой лестнице, на повороте въезжаю плечом в стенку. Не вписался. У двери, за которой мой мужик сидит, кто-то на коленях и с факелом. Переговариваются. Я отшвыриваю этого кого-то одной левой. Факел катится в сторону и гаснет. - Кто здесь? Ой. Оказывается, это девушка. - Кто здесь? – повторяет она. – Кто Вы? Я стою в тени, она меня не видит. И пусть не видит. Она такая… Такая… А я кто? - Хозяин этого замка, - рычу в ответ. Надо же – оказывается, не рычать не получается. - Это мой отец, - говорит она. – Он болен, ему нельзя здесь быть, это опасно! Отпустите его! Стану я его отпускать, как же! Может, я первый раз за столько лет живого человека увидел. - Он не должен был вторгаться сюда! Она всё ещё стоит на коленях, смотрит куда-то вверх – наверное, пытается разглядеть меня. Мужик выглядывает в дырку под дверью, лопочет: - Уходи, Белль, оставь меня! Белль – это что, её имя? -Что я могу сделать? Надо же! Ничего ты не можешь сделать. Давно всё плохо и становится только хуже. «Уходи», - думаю я – «уходи же! Почему ты меня не боишься?» - Но должен же быть какой-то выход… - о чём она думает? Хожу взад-вперёд, стучу по каменному полу когтями, стараюсь держаться в тени. -Стой! Удивляюсь, замираю, поворачиваю голову. Девушка делает шаг вперёд, к свету. Она такая… - Оставь лучше меня… Что? От удивления едва не роняю челюсть. -Тебя? Ты сядешь вместо него? Она что, совсем не понимает, что делает? Мужик кричит: -Белль, нет! Я не позволяю тебе! Ты не знаешь, что делаешь! Вправду за неё волнуется, что ли? - А если я соглашусь, - спрашивает она, - ты его выпустишь? Всё. Это оно. Другого шанса у меня не будет. Отвечаю: -Да. Но ты останешься здесь навсегда! А, вот теперь она меня наконец боится! Говорит нерешительно: - Выйди на свет! Вот этого я не ожидал. Ох, что делать-то? Осторожненько эдак делаю шаг к световому потоку из окна-бойницы. Показываться мне очень не хочется. Потому что… Всё, увидела меня, вскрикнула, лицо руками закрыла. Я сам, когда себя такого в зеркале первый раз увидел, тоже орал. Но это так, частности. А вдруг она сейчас передумает? Говорит: _Я обещаю… И всё же я в это почти не верю. Но если успеть… - Ладно, - тут же соглашаюсь я. Моё слово должно быть первым. Отмыкаю дверь, быстренько хватаю мужика за шиворот и волоку вниз, на выход. Кажется, грубо: он спиной ступеньки считает. Ну и вопит, упирается, конечно. Я бы, может, и получше его нёс, но его надо отправить отсюда быстро, а я на двух плоховато держусь, упасть могу. Поэтому подгребаю передней правой, мужика несу левой. Плечом открываю дверь во двор, шагаю к Тартарини, забрасываю мужика в карету. Командую: - Отвезите его домой! В землю он тут врос, что ли? Точно – копыта уже какими-то корнями заплело. Но ничего, поднимается, топает к мосту и дальше. Тартарини сейчас карета с копытами. На паука немного похож; в общем, зрелище жутковатое. Ничего, бодро так пошёл, справится. Он – не я, так что выберется без помех. А где это «домой» - ну, до ближайшего городка, наверное. Может, сам у пассажира спросит. Иду обратно, наверх поднимаюсь уже медленнее. Слышу, как меня окликает Люмьер. Вот он, в нише стоит. _Чего тебе? - Мессир, я подумал, если девушка проведёт в замке какое-то время, то не могли бы вы предложить ей комнату? Хмыкаю что-то неопределённое и иду дальше. Надо же – сам я об этом как-то не подумал. Девушка стоит в том самом закутке, за дверью, в окно смотрит. Гляжу поверх её головы туда же и вижу, что Тартарини как раз переходит мост. Всхлипывает, оборачивается ко мне, слёзы с лица стирает: - Ты даже не дал мне с ним проститься… А я его больше не увижу. Не увижу никогда… Что, пушистик, доволен? Чувствую себя идиотом. Правда, нехорошо как-то получилось. Рявкаю: - Идём. В твою комнату. Вот, теперь говорить учиться надо. Слова-то я помню, а вот разговариваю позорно. Ладно, как есть, так есть. Она удивляется: - В мою комнату? Но я думала… -Ты хочешь остаться в башне? -Нет. - Тогда пойдём.
Я иду впереди, на двух, несу Люмьера в правой передней. Он старается, светит изо всех сил, все три свечи зажёг. На двух я как следует уже давно не ходил, разучился. Вот теперь думаю, как бы не упасть, а то передняя (или верхняя) часть туши перевешивает. Украдкой оглядываюсь, смотрю, кого же это я в Замке поселил. Какая же она маленькая! Люмьер молчать долго не может. Тихонько начинает давать советы: - Скажите ей что-нибудь! Правда, что это я молчу? - Надеюсь, тебе здесь нравится, - оборачиваюсь я к ней. Она кивает, но, похоже, не очень-то искренне. Нашёл тоже, где спрашивать, пушистик! Здесь с потолка полтора десятка химерских каменных морд торчат. Эти ещё пострашнее моей будут. Оглядываюсь, смотрю на неё. Маленькая такая, тоненькая, в платье синем. И глаза – упрямые, карие. И хвостик с синим бантиком из длинных тёмных волос. Красивая… -Здесь теперь твой дом, так что ходи где хочешь. Но не в Западном Крыле! - А что в Западном Крыле? - Запрещено! – коротко говорю я и для убедительности рычу. Она вздрагивает. Идём дальше. В Западном Крыле я всё ободрал и разгромил, но её это не касается. Замок большой, ей места хватит. И вообще – чего? Чего, чего – живу я там, вот чего! Комната у лестницы, между Западным и Восточным, ещё на зимней стороне. Сколь я помню, когда кузина СелестИ гостила, она именно здесь жила. Значит, для Белль подойдёт. - Это твоя комната, - пропускаю её вперёд, сам стою у двери. – Если тебе что-нибудь нужно, мои слуги о тебе позаботятся. Люмьер шепчет мне в ухо: - Обед! Пригласите её на обед! Вообще-то это будет ужин уже, но это я потом думаю, а прежде вытягиваюсь весь и выговариваю как можно торжественней: Ты… Пообедаешь со мной! И это не просьба! Захлопываю дверь и ухожу, довольный собой. Кажется, всё получилось!
Время ужина. В малом банкетном зале горит камин, Люмьеровы приятели-свечи сияют, на столе полно всякой еды. Интересно, откуда её столько? Я вспоминаю, когда последний раз ел, и выходит, что вчера. Зайчика задавил. Сколько лет уже так, а до сих пор ненавижу вкус сырого мяса. Но всё равно жру. Жду. Люмьер ещё советовал нарядиться и причесаться; но это ерунда, по-моему. Штаны у меня есть – что я, не мужчина, что ли – без штанов ходить? Плащ есть (на нём, кстати, спать удобно – мягкая такая тряпочка). А так я во всей красе виден – шерсть дыбом, спина колесом! Так что я Люмьера не слушал. И вот я Когсворта отправил Белль позвать, а сам возле камина взад-вперёд хожу, дожидаюсь. На каминной полке Люмьер и миссис Поттс стоят, меня разговорами развлекают. - Вы не думали, что она, может быть, снимет с Вас заклятье? – спрашивает Люмьер. - Конечно, думал. Я же не дурак! Вот, сказал-таки. Заколдовали меня. Весь замок заколдовали. Давно. Я же не всю жизнь такой зверюгой был, я человеком родился. Гилберт, правда, говорит – как он там говорит? – А, да – что это ненаучно и технически невозможно. Говорит-то говорит, но ведь и сам он уже который год как глобус на деревянных ножках. Как там эта ведьма тогда сказала? Если сумеешь до 21 года полюбить девушку, и она полюбит тебя, быть тебе человеком. А не сумеешь – на всю жизнь такой останешься. А для счёта времени вот тебе роза. Если с неё все лепестки опадут, тебе уже ничто не поможет. Ага, полюбить, как же! Разве такое страшилище можно любить? Я вот не верю. Только, если не верю, зачем я это всё делаю? - Сегодня Вы полюбите её, она полюбит Вас, - вдохновенно болтает подсвечник, - и – ппух! – к полуночи мы станем людьми! -Не всё так просто, Люмьер, - качает головой миссис Поттс. – Для этого нужно время! Именно «качает головой». Хотя я и сам не очень понимаю, где у чайника голова. Но жест знакомый. - Но ведь роза уже начала увядать! – восклицает Люмьер. Тут я понимаю, что зря всё затеял и ничего хорошего не выйдет. - Она такая красивая, а я… Видите меня? Да уж, что тут видеть – хорошего немного. Тогда миссис Поттс говорит: - А Вы помогите ей увидеть в Вас нечто иное! - Я не знаю, как! Подстилаю плащик, ложусь на пол, уныло рассматриваю каминную решётку. И тут мои собеседники спрыгивают вниз. Что они под лапы-то лезут? Я же и наступить могу нечаянно. Спешно убираю лапы на стол, стою на двоих. Миссис Поттс говорит назидательно: - Вам следует выглядеть более представительно! Люмьер продолжает: - Улыбнитесь ей… Покажите улыбку! Не умею я улыбаться. Может, раньше умел – сейчас не помню. Как там это делается? Растягиваю пасть, показываю клыки, вообще все зубы, какие есть. Видно, что-то я не так сделал, потому что мне тут же говорят: - Не стоит пугать бедную девушку… И сразу же забрасывают советами: - Не забывайте о манерах! Поразите её своим остроумием! Осыпьте комплиментами! Будьте искренни! И, главное, сдерживайте свой характер! У меня от всего этого голова кругом идёт. Характер, характер! Нету у меня другого характера – какой есть, при таком и живу! Тут дверь – скрррыыпп! – и приоткрывается! - Это она! – хором восклицают мои слуги. Я замираю, как был – лапы на столе, уши в стороны; пытаюсь изобразить радостно-торжественный вид и попробовать улыбнуться. Топ-топ-топ! Трикки-тикки-так! Это Когсворт. Чего-то он… Что-то не так. - Ну? Где она? – спрашиваю я. Мой дворецкий несёт всякую чепуху, потом наконец говорит честно: - Она не придёт. - Что-о!? – ору, реву, рычу я. Вновь осознаю себя на лестнице, в прыжке между пролётами. Приземляюсь около её двери, стучу кулаком. Стены дрожат, дверь заперта. Ррр! - Я приказал тебе спуститься! - Я не голодна! Зверею. Как же добиться, чтобы она всё-таки вышла? - Ты выйдешь, или… или… или я сломаю дверррь! Тут меня окружает компания вещей. Догнали. - Ну нельзя же так… Ласково! Вежливо! Не забывайте о манерах! Какие там манеры – у меня опять шерсть дыбом стоит. Всё-таки соображаю, что да, я дурь делаю, но успокоиться не могу. Я перед ней всё… А она… она такая упрямая! Говорю сквозь зубы: - Ты доставишь мне огромное удовольствие… Мету плащом пол, изображаю поклон. Всё равно она меня не видит. Оглядываюсь на компанию, указываю на дверь: ну, видели? Мне шепчут: - А «пожалуйста»? Вздыхаю: я с этим «пожалуйста» не согласен, это перебор, но зачем-то всё-таки его говорю. Не помогло. - Спасибо. Нет. Вот тут все мои тщательно взращенные сейчас манеры сносит к куцым кошкам, и я реву уже от всего сердца. Рычу. Возмущение так и кипит. Обращаюсь к той, что за дверью, и произношу самое страшное, что приходит в голову: - Так умри же с голоду! И потом – вещам: - Или она будет есть со мной, или вообще не будет есть! И галопом срываюсь прочь. Хорошо я дверью хлопнул. Кажется, там с потолка что-то шлёпнулось.
Влетаю в свою берлогу, лапой расшвыриваю и без того не совсем целые стулья. Здесь вещи неживые, их можно крушить как вздумается. Время от времени я так и делаю. Обида кипит. Ворчу себе под нос: - Я что, должен валяться у неё в ногах? Отдышался, встал около столика, смотрю на свою розу. Она у меня под колпаком стеклянным, чтобы не повредить ненароком. Странная такая – в воздухе висит, без корешка и сама вся светится. Пока она цела, мне есть на что надеяться. А я ещё иногда надеюсь. Смотрю, смотрю на розу, на то, как с неё сейчас лепесточек падает – сам собой, верно, время ему вышло. И понимаю, какой же я дурак. Кричал, рычал, напугал, наверное… Что она обо мне думает? Рядом с розой – зеркало. Особое оно, в нём что хочешь можно увидеть. Вот и сейчас я прошу: - Покажи ЕЁ! Оно понимает, кого. Мою морду в отражении закрывает зелёное свечение, а потом я вижу Белль. Она сидит на краешке кровати – руки в замок, лицо сердитое. Розамунда - шкафесса Розамунда говорит ей: - Наш хозяин не такой уж дурной. Просто ты его плохо знаешь! А Белль отвечает: - Я не хочу его узнавать! Я не хочу иметь с ним дело! Кладу зеркало на прежнее место, стеклом вниз. Дальше мне незачем смотреть. Для неё я всего лишь чудовище. Безнадёжно.
Снова брожу по парку. Вообще ничего не хочется, просто жить – и то противно. Смотрю на след своих лап, что в снегу отпечатался – так он почти как у волка. Звериный совсем. Хотя нет, лапы у меня больше волчьих, в снег я проваливаюсь сильней, и отпечатки передних сильно отличаются от задних. И кому какое дело, что эти лапы на самом деле руки? В берлогу возвращаюсь уже ночью. Небо белое, луны не видно, снег отсвечивает. Вот глаза у меня всё-таки не как у зверя – я в темноте не вижу. Впрочем, сейчас почти светло. Поднимаюсь, как всегда, по крышам. Зачем обходить? Там прыгнул, тут подтянулся – и вот я уже на своём балконе. Крыши замка я знаю наизусть. Уже у самой стеклянной двери замечаю в берлоге какое-то движение. Пригляделся – о ужас! – роза без колпака, и к ней кто-то руки тянет! Третий человек за сутки – это уж слишком! А тем более – здесь! Одним прыжком перелетаю от балкона к столику, отгораживаю розу своей тушей, спешно накрываю колпаком, оборачиваюсь, рычу. Я злой, я ужасно злой… … И вижу Белль. Что она здесь делает? - Что ты здесь делаешь? Вот испугал так испугал. Она отступает, говорит что-то вроде «я не знала», «я не хотела»… - Ты зачем пришла? Я же говорил, чтобы ты сюда не ходила! Знаешь, что ты могла сделать? Откуда ей знать. Впрочем, это я потом думаю, а сейчас рычу, рычу страшно, рычу за всё: за свои звериные десять лет, за то, что меня от двери прогнала, что розу могла погубить, сама того не зная…и меня вместе с ней. Со всей силы бью лапой в шкаф; дерево трещит под кулаком, дверца отлетает в сторону. Кричу ей в лицо: - Уходи!!! И она, белая от ужаса, чуть не ощупью отыскивает дверь и убегает прочь. Прочь от меня. А я соображаю – не сразу, но соображаю – что я, придурок, сам прогнал её, и теперь она точно уйдёт, уйдёт навсегда. А я без неё или сдохну вслед за своей розой, или стану совсем зверем, без ума и без памяти. И я не знаю, что же страшней.
Не хочу спать. Вообще ничего не хочу. Пусто, противно, холодно. Я здесь камин давным-давно не разжигал; и другим не позволял тоже. Чтоб ещё кто-то мне повыть мешал о жизни моей горькой… А вот сейчас пойду повою. И плевать, что луны не видно. С балкона все окрестности разглядеть запросто. Как там это называется – «миля»? Много миль? Впрочем, забыл. Не помню. Только я на балкон вылез, повыть собрался, вижу: волчья стая гонит кого-то через лес. Вроде бы недалеко они, и вроде бы всадника… Соображал я, что к чему, уже потом, когда сам летел через лес. На четырёх я очень быстро бегаю. Успею. Должен успеть. Вымётываюсь на полянку за речкой и вижу: у коня поводья на куст намотались, не убежать; волки ему на спину прыгают, пробуют шею перекусить. Конь их сбрасывает, бьёт копытами и пока цел. А всадника – всадницу его - волчары уже в снег свалили и у самого лица… Хватаю ближайшего серого поперёк туловища, хватаю второго, рычу. Отшвыриваю прочь. Наклоняюсь, проверяю: жива? Цела? И иду в бой. Волки переключаются на меня, лезут всей толпой, тянутся к горлу. Так я им и позволил! В здешнем лесу две стаи: одна нормальная, другая – не очень. Мне попалась вторая. Сколько-то времени мы клубком катаемся по снегу, потому что меня всё-таки сбили с лап и пробуют рвать. Только вот и волчарам нехорошо. Когти и зубы у меня и самого страшные. Вожака я изловил и стукнул о ближайший ясень. Видимо, сломал хребет. Остальные разбежались. Поднимаюсь во весь рост, на две, ловлю пастью воздух. Перед глазами прыгают зелёные точки. Нахожу взглядом Белль и её лошадь: стоят рядышком, на меня смотрят. Хочу что-то сказать – и тут накатывает волна дурноты и боли, зверской боли. Сугроб почему-то прыгает к самой морде, и дальше я не помню ничего.
Почему-то вниз головой я, и снег перед
мордой качается. Потом вижу лошадиные копыта. А она ещё и спорит! Отвечает: -Сиди спокойно! -Ну так больно же! – возмущаюсь я, и, придерживая правую лапу левой, стараюсь как-нибудь отвертеться. У Белль в руках мокрая тряпка, она мне прокусы-продиры собирается промывать. Но терпеть это издевательство у меня попросту не хватит сил. - Сиди спокойно - и не будет так больно! Да она мной командует! Я ворчу: -Если бы ты не убежала, ничего бы не было! А она – нет, чтоб признать, что неправа! - возражает: -Если бы ты не пугал меня, я бы не убежала! Краем глаза замечаю наблюдателей – Люмьера, миссис Поттс и Феллис. Прячутся за тумбочку. Куцые кошки! Ну да, я её пугал. Зачем, сам не знаю. Ну и что же теперь – сдаться? Нет уж! - Но ты… Не должна была этого делать! Ага, вот тебе! А она мне тем же тоном отвечает: - А ты должен сдерживать свой характер! Ну вот, снова. Ладно, я неправ. Наверное, меня, после всего этого, надо было там в лесу бросить. Подставляю лапу – отдаю на расправу, можно сказать. Сам отворачиваюсь, чтоб безобразия не видеть. Когда совсем нестерпимо, сквозь зубы то ли вою, то ли рычу. И вдруг слышу: - Спасибо… Это Белль говорит? Да быть того не может! Оборачиваюсь. Удивлён весьма. А она тем временем продолжает: - Ты спас мне жизнь. Спасибо? Мне? Да я же просто… Я же ничего такого не сделал! Подумаешь! И я отвечаю: - Не за что… А сам думаю: кто кого спас-то? Может, всё же она – меня? Наблюдатели дружно выглядывают из своего укрытия. Слушают внимательно. А я забыл даже, что бояться надо. Это так… удивительно! Когда вспомнил, что вообще-то больно, Белль мою лапу уже бинтовала. Я было снова взвыл, и тут она спросила, как меня зовут. - У тебя имя есть? Имён у меня было целых три, но кроме как «мессир» или «хозяин», меня никто не звал уже давно. Я задумался было, зачем ей, но имена всё-таки назвал. - Есть. Этьен-Анри-Эглантен. И отчего-то сообщил ещё и фамилию: - Лионелли. -Вот что, Эглантен, - сказала Белль, закончив с бинтованием лапы. – Завтра повязку нужно будет менять, (Я представил, как, и зажмурился) А сейчас давай-ка спину. Я знаю – там тебя тоже рвали. Я сполз на ковёр, отцепил свой плащ и вновь зажмурился.
***
Просыпаюсь уже днём - солнце стоит высоко. Вот что интересно: по
небу оно ходит вроде как всегда, а
как-бы-лето к востоку от замка никогда не сменяется
осенью, только сразу весной. Но это я так, задумался. Иду в гардеробную. Это несколько очень больших комнат, и там есть всё. А у гардеробной есть свой хранитель. Правильно – шкаф. Шкафесса Тициана. Мне повезло. Прадед был почти такого же роста и так же широк в плечах. Туша у меня, конечно, не вполне человеческая, вещам этим лет много, но сохранились-то они прекрасно! Вот только дырку для хвоста добавить, и вовсе замечательно будет. А потом портные Мануэль и Джанино ещё что-нибудь сошьют, уже специально для меня. От камзола я решительно отказался – жмёт. В рубашке и то как-то непривычно. Рубашка, плащ, штаны, обуви для лап не бывает, да и не надо. Пошёл на кухню, вылакал тазик тёплой каши и понял, что жить на свете хорошо.
***
Сегодня на зимней стороне погода ясная, ни облачка, и мороз слабенький совсем. Мне так и вовсе не холодно. А человеку как? Я стою на террасе, смотрю, как по главной аллее гуляет Белль. Меня она, скорее всего, не видит. Ну и ладно. Рядом важно вышагивает конь, кругами носится Бублик – лает радостно, то и дело ныряет в насыпавшийся за ночь сугроб. Весело ему… Правая лапа нудно болит. Ничего, пройдёт. В первый раз, что ли? Только прежде меня никто не пробовал лечить. Уж в последние годы – точно. Я удивлён…Озадачен? Наверное. Определённо, я никогда прежде не испытывал таких чувств. Думаю вслух: - Что бы для неё сделать? Рядом, на перилах, расположились вездесущие Когсворт и Люмьер. А пусть вместе со мной подумают! Оборачиваюсь к ним, спрашиваю: - Ну что? Вперёд выступает дворецкий. Произносит скучающим тоном: - Есть стандартные вещи: цветы, шоколад, клятвы, которые не исполняют… Я полагаю, клятвы, которые не исполняют, и давать незачем. Но, может, так надо? Кстати, а что такое «стандартные вещи»? Тут Когсворта оттесняет Люмьер: -Нет, нет, это не годится! Нужно что-то особенное! (с этим я согласен всеми лапами), - что-то такое, чтобы зажечь в ней интерес. А ну-ка постойте!
На перевязку сдаюсь безропотно. Я само благоразумие и терпение. Правду сказать, как будто и болит уже не так сильно… Белль такая… такая… А у меня есть коварный план. И я очень боюсь, что ничего не получится.
Иду по коридору рядом с Белль. Вот она, заветная дверь! Останавливаюсь, говорю: -Белль, я хочу показать тебе кое-что. Осторожно приоткрываю дверь, заглядываю в щёлку. Да, это точно здесь! Добавляю: - Только сначала закрой глаза! Это сюрприз! Ох, не верит она мне! Я же только вчера… Смотрит недоверчиво. Но – ура! – всё-таки закрывает глаза. Я осторожно провожу лапой перед её лицом. Не притворяется. Всё честно! Распахиваю двери, беру Белль за руки и, пятясь, веду за собой. Какие же у неё маленькие ладони… Она спрашивает: - Можно открыть глаза? Я отвечаю: - Нет. Ещё нет. Останавливаюсь в центре зала, отпускаю её руки. - Стой здесь, – и бегом бросаюсь отдёргивать шторы. Бархатное зелёное полотнище ползёт в сторону; за ним второе, третье…Очень скоро в зале становится совсем светло. Белль спрашивает снова: - А сейчас уже можно? Да! Именно! И я говорю: - Хорошо. Сейчас! И делаю лапами такой жест… Как же он называется? Мама так делала, когда начинала рассказывать сказку. А вдруг Белль здесь не понравится? Она оглядывается по сторонам – смотрит налево, направо, вверх… И везде – до самого потолка – книжные полки. Мы в библиотеке Замка. -Не могу поверить! Я не видела столько книг за всю жизнь! Я спрашиваю: - Тебе нравится? Кажется, у меня дрожит голос. - Это замечательно! – отвечает она. - Они твои, - просто говорю я. И тут… Я потрясён совершенно. Потому что Белль берёт меня за руки и говорит: - Большое спасибо! А потом: - Можно, я посмотрю их прямо сейчас? И я отвечаю: - Ну конечно! Кажется, это называется счастьем. Я бы подарил Белль весть замок, только чтобы ещё раз увидеть её улыбку.
***
Нет, всё-таки, как же это удивительно! Я совсем привык быть один – ну, почти один. Слуги разве что… Но прежде было просто. Не понравилось что – так порычал, и порядок. А теперь даже рычать не хочется. Раны совершенно зажили, но я теперь больше не хожу на четырёх. Забираюсь в какой-нибудь глухой уголок Замка или же в лес – туда, где меня точно никто не видит – и учусь как следует ходить на двух. Я же всё-таки человек… То есть, если повезёт, однажды буду. Не скажу, что это просто - по-человечески ходить. А уж бегать – и подавно! Но у меня всё-таки получается! Ещё я учусь правильно говорить. Иногда меня слушает и поправляет Люмьер. Он же утверждает, что всё получается просто замечательно. Интересно, месяц назад стерпел бы я его советы? Мануэль и Тициана сшили для меня новый гардероб. Меня вполне устраивает костюм штаны-плащ-рубашка, но Мануэль утверждает, что камзол совершенно необходим. Для особо торжественных случаев. Вчера Белль сделала мне удивительный подарок – мой алый плащ, что волки при побоище порвали. Выстиранный, выглаженный, заштопанный. Подари она мне вторую библиотеку, я и то не был бы рад больше. А ещё Белль сказала, что, если моё приглашение на обед ещё в силе, будем считать, что тот обед – это завтрак следующего дня. Да. Вот тогда я понял, зачем мне нужен камзол для особо торжественных случаев.
*** Волнуюсь. Ужасно волнуюсь. Белль… Она ведь совсем меня не боится. Смотрит на меня спокойно, не отводя взгляд. Почему же я сам себя в зеркале видеть не могу? Я не с самого начала был таким, как сейчас. Рогов не было, гривы через всё пузо – тоже, зубы наружу из пасти не торчали. Но годы шли, я, видимо, становился старше и обретал эти «украшения» одно за другим. У турьих телят тоже ведь не бывает рогов, ведь так? С клыками я пытался бороться. Они ужасно мешали, и к ним я никак не мог привыкнуть. И не хотел. Что я только не делал! Но ничего не помогло. Один из способов был таким. Я взял бечёвку покрепче, к одному её концу привязал чугунный утюг, на другом сделал петельку и накинул её на нижний левый клык. Дело было на верхней площадке главной башни. Я покрепче вцепился в кольцо люка и швырнул утюг вниз. Оказалось – таким способом можно оторвать голову, но никак не выдернуть зуб. Если бы бечёвка не порвалась, наверное, так бы и было. Единственное, чего я добился - свернул пресловутый зуб чуть на сторону. Только и всего. Это было давно. Теперь уже кажется, что очень давно. И, наверное, глупо. Скажете, я боюсь боли? Ну да, я её боюсь. Но что мне оставалось делать? Врача отец выгнал давным-давно, когда мне было лет семь; а вслед за врачом сбежал и капеллан. А Барнету в руки – да какие уж там руки! – я не дамся. Ну разве если только вдруг надумаю подстричься.
*** Впервые за много лет я надел роскошный зелёный камзол и даже повязал кружевной галстук. Камзол жмёт, мне в нём неудобно, но чего не вытерпишь ради красоты! Или – как я – чтобы походить на человека. Ну хоть немного. Волнуюсь, мету хвостом пол. Собравшееся на столе семейство миссис Поттс раскладывает завтрак по обыкновенной посуде, неживой. Я, как обычно – то есть не как обычно – обыкновенным образом миска на полу стоит, потому что так удобней – я, как обычно, из этой самой миски начинаю лакать. И вдруг понимаю, что делаю нечто ужасное. Не-человеческое. Потому что Белль смотрит на меня… изумлённо? Растерянно? Так как-то. А в руке у неё штука такая, которая, кажется, ложкой называется. И этой вот ложкой и надо есть. Только я уже не помню, как… Чип едва сдерживает смех. Смеётся… надо мной. Миссис Поттс смотрит на сына грозно – и он, так и быть, уже с совершенно серьёзным видом подталкивает ко мне эту самую ложку. Ох. Неудобно-то как. Но я смогу! Обязательно смогу! Как же это держать? Сгребаю ложку лапой за черенок, зачёрпываю ею кашу, кое-как забрасываю в пасть. Почти всё летит мимо. Вытираю морду рукавом. И снова – этот взгляд Белль. Я всё сделал неправильно. Всё. Я чудовище. Она меня теперь презирать будет… Забиться бы сейчас куда-нибудь в тёмный угол, желательно за шкаф или под стол, носом к стенке; закрыть глаза, накрыть морду тряпкой, и не видеть, не быть, не чувствовать… Всё пропало. В хлеву тебе место, пушистик. Человеком быть захотел… И тут Белль делает то, чего я совсем не ждал от неё – откладывает свою ложку в сторону, поднимает миску обеими руками и пьёт из неё через край. И мой тёмный пыльный угол, в котором я уже мысленно сижу, куда-то исчезает. Ура! Так тоже можно! Она не презирает меня... И вообще, представим себе, что это – такая игра! Я торжественно поднимаю свою чашку, улыбаюсь – я уже умею улыбаться! – и делаю то же самое, что и Белль: пью через край. Больше она не увидит моего позора. Я научусь есть по-человечески! Я обязательно научусь!
*** Сколько же я всего на самом деле забыл! Жил себе спокойно, никому не мешал, никому был не нужен… наверное. Теперь же постоянно натыкаюсь на то, что вот так – не умею, того – не помню, а чего-нибудь вообще не знал никогда. И нужно всему учиться заново. Вот как сейчас, когда я сижу на кухне и мне объясняют, как правильно складывать пальцы на черенке ложки…вилки.. Объясняют те, у кого и рук-то нет, кто сам давно всё был должен забыть, но ведь помнит же! Это что же получается – я сам первый поверил в то, что я и есть чудовище? Впрочем, это прежде было. Кошки с ней, с мордой, я же себя человеком чувствую. И стану когда-нибудь. Наверное.
*** Яркий, солнечный день. Зимняя сторона. Снег так и светится, блестит. Гуляем в парке: я и Белль. На нас заинтересованно смотрят не утратившие любопытства мелкие птички. Местные воробьи ни химерами, ни вещами почему-то не стали. Они просто цветные. Им бы положено быть в коричневых да серых пёрышках, да чумазиться, ночуя по зиме во всяких щёлках в пыли да саже… Ан нет. Стайка птичек всех цветов: оранжевого, синего, розового. Да и не мёрзнут они подолгу, перелетают на тёплую сторону. Им-то что? Я наблюдаю за Белль. На ней сегодня розовое платье из гардероба Селести и такого же цвета тёплый плащ. Какая же она всё-таки красивая! Птички бесстрашно садятся ей в ладонь – поклевать ссыпанное горкой зерно. Ловлю себя на мысли, именуемой «зависть». Я тоже хочу, чтобы у меня из рук птицы кормились! Заодно и узнаю, признают меня эти мелкие за хищника или нет. Белль понимает меня с полувзгляда. Отсыпает в сложенные горстями ладони лакомого воробьям корма. Ну что же! Приседаю, протягиваю руки к птицам. Фрр!- они разлетаются от меня в разные стороны. Потом вновь садятся на снег в десятке шагов впереди. Иду к ним, держа вытянутые лапы перед собой. Берите у меня! Нет, ничего не получается. Мне грустно. Что же я делаю не так? Поднимаю голову, оглядываюсь на Белль. Ну скажи, где я напутал? Почему они ко мне не садятся? Она качает головой, что-то вроде «ну что же ты!» Опускается на колени рядом со мной, кладёт мои лапы-ладони на снег, отсыпает сквозь пальцы дорожку из зёрнышек. - Сиди тихо. Они прилетят сами. Сижу. Замер. Сосредоточился. И- верно! – вскоре в мои ладони запрыгивает первая птичка! Победно оглядываюсь на Белль. Ура! У меня всё-таки получилось! Она улыбается мне, касается пальчиками моей лапы, потом отходит чуть в сторону. Как же всё-таки замечательно, когда она рядом. Как хорошо! Может, зря я так думаю? Или – слишком рано? Но Белль так на меня смотрит! Так… ласково, что ли. Никто прежде так на меня не смотрел. Воробьи уже склевали все зёрна, но улетать и не думают. Сидят на моих лапах, на плечах, даже на голове. Значит, клыки клыками, но я не хищник. У Мурсио они бы так на спине не сидели. Он кот. То есть теперь коврик, но всё одно охотится на птиц, а они его всё одно боятся. Ну, хватит. Пора подниматься. Едва я шевельнулся – воробьи с громким чириканьем сорвались прочь. А меня накрыл преизрядный ком мокрого снега. Отряхиваюсь, оглядываюсь, ищу, откуда прилетело. Обидеться то ли не успел, то ли решил, что оно того не стоит. Потому что снежок в меня кинула Белль – вот же она, смеётся, прячется за дерево. Ну вот я сейчас… Опускаюсь на колено, быстренько катаю целую снеговую глыбу, моей морды поболе. Торжественно-грозно поднимаю её одной лапой, делаю вид, что замахиваюсь… и роняю аккурат себе на голову. И тут же сажусь в снег – будто я снежок уронил случайно, а на самом деле… Ловко всё-таки получилось! И Белль смеётся. Надо мной? Вместе со мной! Как и я. Устраиваем шутливую беготню, перебрасываемся снежками - оказывается, уже хорошо бегаю, даже мысли не возникает встать на четыре лапы. Я бросаю снежки намеренно мимо, она – то мимо, то в меня, но мне совсем не обидно, даже наоборот. Мне весело. Давно не было так весело. В итоге я побеждён, забросан снежковой мелочью и вообще закатан в сугроб (с моего полнейшего одобрения и при моём же деятельном участии). И - да! – сегодня я научился смеяться.
Возвращаемся в замок, довольные и счастливые; Я весь в снегу, и плащ теперь, по итогам, уже мокрый – ерунда! Высохну у камина. Белль спрашивает, люблю ли я истории о приключениях. А я… не знаю. Раньше они мне, кажется, нравились. Теперь – не знаю. На всякий случай говорю, что да. Забегаем в библиотеку, Белль берёт книжку, я походя спрашиваю откуда-то выглянувшего Когсворта: - Камин разожгли? Разожгли. Осторожно снимаю с плеч Белль плащ, оставляю его мигом притворившемуся просто-вещью Барнету. Сажусь на ковёр у камина рядом с Белль. У неё на коленях – книжка. А я люблю слушать. Хорошо вот так… доверять. Не пугать, не требовать, не спорить. Просто быть рядом и знать, что она тоже доверяет. И совсем-совсем не боится. - В первый день октября тысяча шестьсот десятого года от Рождества корабль сей оставил гавань и развернул паруса…
*** Кажется, это называется «азарт». Я начал вспоминать человеческие навыки и привычки… и увлёкся. Оказывается, я за свои чудовищные годы забыл, пропустил, не видел столько интересного! Учусь разводить в камине огонь. Это я-то считал, что умею… Как надо – не умел, оказывается. Умел как попало. Вот теперь Руджеро-кочерга подсказывает мне, что делать, а осторожный Когсворт, которому всегда всё надо, наблюдает из дальнего угла комнаты. Хорошо хоть не комментирует. Охотиться диким способом я перестал. Спрашивается, зачем сырое жевал, если вполне можно было притащить дичь в Замок и, например, попросить приготовить? Вот почему-то даже на ум такое не приходило. Всё-то я сначала сделаю, а после начинаю думать, зачем… Оказывается, и сад в Замке есть, и огород с капустой-картошкой и двумя урожаями в год, и даже козы и куры. С самого начала их здесь быть никак не могло, они бы превратились. Только вот главный всего этого хозяйства, Берндт-лопата, очень уж плохо умеет объяснять. Спросить, что ли, кого –нибудь ещё?
*** Что-то разонравилась мне моя берлога. Грязно. Часть хлама я собрал горкой и сгрёб в дальний угол, чтоб стало свободнее. Просто так на коврике спать, в плащ завернувшись, тоже не хочется. Что я, Бублик? Или Мурсио? Впрочем, у кота есть своё собственное любимое кресло, о которое он раньше ещё и когти точил. Когда были. Кресло «кошатником» называется. Так, кровать я поломал давным-давно. Две ножки из четырёх выбил, и теперь матрас стоит под уклон. Лечь на него нельзя – съезжаю вниз. Что делать? А вот что! Вышибаю две оставшиеся подпорки. Матрас гулко шлёпается на пол. Всё, теперь порядок. Спать здесь можно.
*** Нашёл прелюбопытную штуку. «Шахматы» называется. Немного подумал – и вспомнил, что это такое и с чем его едят. В смысле, как играют. Был абсолютно уверен, что забыл, а вот надо же! Забрёл в галерею. Тридцать портретов по стенам – все мои предки. Почти все. Начиная от Гвидо VII. Знать бы ещё, за какими такими кошками Проспер-Анри, прадед мой, придумал себе такой герб – льва рогатого? А то теперь даже статуя морского хозяина в главном фонтане – и та с рогами. Надолго останавливаюсь возле двух портретов. Последних. На одном всё ещё – уже почти 14 лет – маленькая засушенная роза в кармашке из ленточек. На рамке второго дат нет. И не будет. Потому что не хочу. Я вновь буду человеком, обязательно буду! Обещаю… Любит ли она меня? Так смотрит, как… так разговаривает… Могла бы ведь совсем не обращать на меня внимания, а вот нет же! Нет, не знаю. Догадываюсь только. А вот я её уже точно люблю.
*** Какими же интересными бывают книжки! А именно – истории о приключениях. И мир, оказывается, можно обойти кругом на парусном корабле… Что-то я неважно Гилберта слушал, наверное. Уж про то, что Земля круглая, мне следовало бы знать. Когда я стану человеком… Если стану… Я море хочу увидеть. Я его не видел никогда. Так, чтобы выйти на высокий белый скалистый берег, и увидеть волнующуюся воду, которая далеко, у самого горизонта, сливается с небом. И услышать, как дельфины поют. И чтобы высокая волна окатила брызгами по самые уши. И чтобы вместе со мной всё это обязательно увидела Белль. Потому что она мечтает о приключениях и путешествиях так же, как и я.
*** Как же с Белль разговаривать интересно! Не спорить, нет – именно говорить. Вот как сейчас – о приключениях капитана Алонсо и его корабля. - А как же он тогда из ловушки выберется? Ведь на выходе в океан два тарсайских фрегата! - Что– нибудь придумает, наверное… Что бы сделал ты? Задумываюсь. Определённо, Берегом Фламены нельзя – там сплошные болота. А ещё как-то корабль надо выводить, без корабля пропадёшь. В проливе Широкая Глотка – те самые два вражьих фрегата. Вот подойдёт третий, и Алонсо точно захватят. А в Узком Устье можно запросто сесть на мель. Да ещё на скале над Устьем – Тарсайский форт… - А если… Тайно отвести корабль к Дальней реке, надеть чёрные, невидимые в темноте паруса… И пройти мимо форта безлунной ночью, не зажигая огней? А ещё прежде убедить коменданта в том, что Алонсо бросит корабль и попытается обойти форт берегом? Это идея! Я бы так и сделал!
*** За нами постоянно наблюдают. Ненавязчиво так, аккуратно. Чаще всего Люмьер или миссис Поттс, хотя и не только они. Ведь от меня – от нас – зависит, станут они вновь людьми или нет. Вот как даже: я отвечаю за них всех. Они ведь тоже, наверное, мечтают о чём-то – что делать будут, когда заклятье развеется. Если развеется… Вот если б не от меня зависело, а, например, от Люмьера, не удержаться бы колдовству и десяти дней. У него-то всё так просто… И Феллис любит его давным-давно. Ох, ну почему же тогда всё так трудно – для меня?
А окрест Восточного Крыла всегда весна и лето. И ясные ночи бывают куда как чаще. Я привык уже, а когда заметила Белль, то и сам удивился: тяжёлая снеговая туча не может обойти замок, так и висит на месте, словно около невидимой стены. Повисит-повисит, сбросит все снежинки и откатывается назад. А для нас – для живущих – этих невидимых стен как бы и нет. Делаю шаг – и из метели выныриваю в середину лета. Жасмин цветёт, и кузнечики в траве о чём-то переговариваются. Если такого кузнечика рассмотреть – он тоже простым не окажется. Цветные они здесь – розовые, оранжевые, синие. Было бы всё как всегда – были бы просто бурыми. Вот сегодня как раз ясная ночь. На звёзды хорошо смотреть. Гилберт-глобус и Винд-телескоп чуть ли не наперебой рассказывают нам с Белль всё, что знают. Рады стараться. Белль в восхищении; я, в общем, тоже, но и несколько озадачен. По всему выходит, что и в науке о небе я что-то пропустил. Это что же получается – если на Луне моря есть, и горы есть, и равнины, то… то там тоже круголунные путешествия бывают, и, очень может быть, какие-нибудь луножители вот прямо сейчас смотрят на нас в телескоп? Как мы – на них? А вот сейчас и спрошу! - Винд, а на луне города есть? - Не доказано, мессир. Силы нашей оптики… То есть и моих возможностей тоже… пока недостаточно, чтобы рассмотреть такие детали. Впрочем, некоторые учёные полагают, что часть тёмных пятен – это на самом деле не моря, а леса, сады и прочие возделанные земли… то есть лУны. -Значит, на Луне могут жить люди? – живо интересуется Белль. - Разумеется, - радуется её вопросу Винд. – Только это пока не доказано… - Едва ли именно люди, - вмешивается Гилберт. – Но какой-нибудь особый народ может там обитать. 15 лет назад Уолтер Доэрти с Островов начал в своих землях постройку огромного телескопа, линзы которого были до 10 ярдов в диаметре. По последним сведениям.. Кхм… которыми я располагаю… у него были перебои в средствах. Поэтому, учитывая, сколько времени прошло с тех пор… Вдруг вы, Белль, что-нибудь знаете? Удалось ли ему осуществить свою мечту? Белль смущается. - Я не знаю… Но, может быть, я что-нибудь слышала… В каком году вы получили ваши последние сведения? - В 1789-м от Рождества. А с тех пор минуло уже столько лет, - Гилберт явственно вздохнул. - Но… Сейчас 1790-й год! То есть здесь, конечно, времена года меняются несколько странно… Но я оставила свой дом в октябре! Вот теперь мне стоит удивиться. Как же так? У Гилберта от волнения меняется голос. - Как же так? – бормочет он. – Невероятно! Технически невозможно! Ненаучно! - Нам ли дивиться?- усмехается Винд. – И так уже живём в заколдованном замке! - Цыц! – кажется Гилберт наступил Винду на ногу – или что там у телескопа вместо ноги? – чтобы заставить замолчать. Будто бы так уже нельзя догадаться, что с Замком и его жителями что-то не так. Или можно? Впрочем, начинающуюся ссору нужно прекратить. И кое-кому это прекрасно удаётсяJ - Значит, телескоп Доэрти ещё не достроен, - заключает Белль. – Да, а почему он создаётся на Островах? Ведь пасмурное небо препятствует наблюдению! Гилберт отвлекается от своих переживаний – надо же отвечать! - Видите ли, земли мистера Доэрти – совершенно особое место, отнюдь не препятствующее… - Небо ясное, вот что, - встревает Винд. – По неким, пока неизвестным науке причинам, большая часть дождей обходит этот район стороной. А теперь, - Винд пользуется временным молчанием Гилберта, - я хочу рассказать вам о Созвездии Белой Волчицы… - Эглантен, - Белль оборачивается ко мне, - твоя очередь смотреть!
*** Вот оно какое, время. Значит, оно и впрямь идёт только для меня. Я расту и взрослею, а мир остаётся прежним. За 10 лет Чип, младший сын миссис Поттс, ничуть не вырос, так и оставшись мальчишкой. Да разве и могут расти сервизные чашки? Лет пять-шесть назад сделалось совсем невыносимо. Они, вещи-слуги, были общностью, были схожи, а я был другим. Да ещё и менялся всё быстрей и быстрей – туша становилась тяжелее и больше, обозначились рога и торчащие, так изводившие меня зубы. Вот если бы я не один был таким, если бы где-то жил целый народ существ, таких, как я! Всё равно человеком уже не бывать, думалось тогда. Посмеялась надо мной ведьма, сделала образиной. Кому я такой нужен? Они и то, наверное, терпят меня только потому, что отсюда некуда уходить. А вот я уйду! И будь что будет! Оставить Замок я пробовал и раньше. Не получалось. Вроде бы шёл строго прямо – а к вечеру выходил на то же место, с которого отправился в путь. Лес почти весь был мой, не путавший троп. Но это лес. Дважды я даже выходил на гребень хребта, оглядывал оттуда окрестные земли. Города, дороги, большая река и за ней - снова горы… Где-то там жили люди. Люди! Думали о чём-то, работали, к чему-то стремились, о чём-то мечтали. И уж наверняка не были так одиноки. Если делать маленькие переходы от дерева до дерева, я не собьюсь. Выйду вон на ту деревню – она ближе всех. А там будь что будет! Другим-то удавалось пройти и не заблудиться. Тартарини раз двадцать выбирался на тракт – но колёс у него не было, и прикинуться обычной каретой не удавалось. Готов был жить простой вещью, но только не здесь… Не вышло. Отчаявшись, он однажды попросту застыл на месте, вовсе перестав уходить со двора. Убегали и четверо братьев-стульев, и Нанно-лопата, и три подружки-метлы. Стульев не было почти целый год, остальных – поменьше; но все они вернулись, кое-кто из них вовсе не хотел рассказывать о своих приключениях. И вот, верно, я так сильно захотел оставить замок, что мне это удалось. Я добрался до самого края известных мне мест, на четырёх перешёл ручей, не разгибаясь, нырнул в ивняк, на кабанью тропу. Поднялся по склону оврага, раздвинул мордой хлёсткие ветки… и лицом к лицу столкнулся с резавшим лозу мужиком. Никогда не забуду, как он тогда кричал. Вопль, доходящий до визга, прямо режущего уши. Он уронил всё, что держал в руках, вопил и краснел почти что до цвета свёклы. И с места не двигался. - Что случилось? – спросил я. И вдруг оглушительно догадался: это же он от испуга. Он боится. Боится меня. Я выбрался из зарослей, обошёл полянку кругом, скрылся, можно сказать, из вида. И мужик умолк. Наконец-то. Я решил, что вот теперь можно разговаривать, вернулся, подобрал связку прутьев и хотел отдать ему… Куда там! Он не стал меня даже слушать. Забормотал что-то вроде «чёрт, чёрт, чёрт! Сгинь, нечистый!», бросил всё своё добро и рванул прочь. Я не стал догонять. Зачем? Хотел человека повстречать? Радуйся, пушистик, что у него ружья и собак не было.
Прошло много дней, прежде чем желание жить среди людей пересилило опасения и страх. Да, я боялся. Того, как будут бояться меня. Роза цвела… и пока не думала увядать. И я, честно говоря, вовсе не задумывался о том, что мне вот надо повстречать, полюбить… Задумывался, но не об этом. Просто я, хотя бы и таким, очень хотел жить, как человек. А не так, как сейчас – не пойми кем среди говорящих и думающих вещей. Зеркало, доставшееся мне вместе с розой, показывало всё, что ни попросишь. И настоящее, и прошлое. Прошлое жгло. Слишком уж отличалось то, что было тогда, от того, что стало сейчас. И настоящее… тоже. Почему никто из родичей не пробует найти исчезнувшего меня? Наверное, я и там не очень-то нужен. Ну что же: и я не стану смотреть. Узнавать, как у них… там. Я смотрел, как живёт мир. Который я сам никогда не увижу, потому что застрял здесь навсегда. Навсегда ли? А ну-ка, Зеркало, покажи мне дорогу из замка прочь! Зеркало не просто показало. Оно повело. Рванулось из рук, потянуло за собой. Вот оно как, оказывается. Если зеркало в руках – тропы даже не пробуют петлять, дорога словно сама стремится под лапы. Вскоре останавливаюсь у самого края леса. Здесь, в этих краях, как-бы-зима и как-бы-лето уже не властны. Здесь просто осень. Или не осень? Вон крестьяне хлеб убирают. Смотрю на них, смотрю… И подходить не решаюсь. Просто смотрю. Как срезают стебли, как связывают их в… кажется, это зовётся «снопы». Как одна женщина, прервав работу, подходит поглядеть, как там её маленький, занятый какой-то игрой… Нет, не хочу. Не хочу напугать их так, как того, в ивняке. Путь и дальше не знают. Разворачиваюсь и тихо ухожу, пока не заметили. Зеркало, веди меня домой!
Я спросил у Зеркала о существах, которые, может быть, такие же, как я. И Зеркало не ответило. Один-единственный раз оно не ответило ничего. Только дрогнуло отражение, словно поверхность воды, колеблемая ветром. Значит, один я такой урод. Ну что же – если и впрямь нет и не было на свете такого народа, то хотя бы ведьма никого больше не наградила такой вот жизнью. Хотя бы это хорошо.
А общности хотелось. Ещё и как! Я ведь уже почти и не человек, я зверь. И ведь похож на медведя. И на зубра. И.. Если я на самом деле зверь – может быть, другие звери признают меня своим? Пытался я много раз, но ничего не вышло и там. Зубры посчитали меня за хищника – да и кем я был, честно говоря, к тому времени? А это, вообще-то, страшно, когда коровы выстраиваются в круг, защищая телят, и опускают рога, а потом стараются затоптать. Против такой единой силы не устоят ни волки, ни рысь. А лучше вовсе не вставать у неё на пути. Медведица какое-то время терпела моё присутствие неподалёку, а потом решила, что я чем-то опасен для её медвежат. Хорошо ещё, не убила – я оказался живучим. Только тогда мне вовсе не казалось, что это хорошо. Оставались волки. В моих краях жили две стаи; их вожаки время от времени сражались между собой за владения и что-то ещё. Волки пели по ночам странные песни, выращивали волчат в тёмных логовах и охотились сообща. И ни один из этих волков так и не признал меня за своего. Волчьи семьи казались мне похожими… пока однажды зима внешнего мира не совпала с моей. Тогда я впервые увидел, как волки охотятся на человека. Я не выходил за пределы своих земель. Эти люди сами забрели ко мне. Дед и внук, наверное. Старик и мальчишка. Они собирали хворост. Погода была мерзкая, дул ледяной ветер, на мёрзлую чёрную землю то и дело слетали снежинки. Не знаю, разобрали ли те двое, что именно отвлекло волков. Не знаю. Отлёживаясь в берлоге после драки с волками, я заглянул в зеркало: проверил, живы ли. Оказалось, что да. Живы и целы. Чтоб я ещё позволил волкам такое на моей земле! Пускай на оленей охотятся.
Это было давно. Теперь уже кажется, что очень давно. Теперь я уже точно знаю, что я всё-таки человек. Почти. И я люблю Белль. Как бы ещё решиться сказать ей это? Интересно, каким будет превращение? А я уже почти уверен, что оно обязательно будет. Успею ли я его заметить? Будет ли оно мгновенным, как… тогда, или же нет? Если оно действительно будет, если это не обман, не иллюзия… Почему же после того самого дня оно должно стать невозможным? Почему должно, если вроде бы не изменится ничего? Или всё-таки изменится, сразу и бесповоротно? А это что-то, необратимое, может быть только одним: я забуду, кто я есть, став зубастой тварью без ума и без памяти. Только так. Может быть, сразу, как облетит роза. Может, через несколько дней. Но всё-таки честно отмечу для себя вот что: я люблю не потому, что хочу избегнуть вот этой участи. И это тоже, но это – не главное. Совсем. И не потому, что какое-то там условие… настоящее ли оно вообще, или пустой обман и надежда? Белль удержала меня на краю моей собственной бездны. А бездна всё-таки была – невидимая, но настоящая. И отвела прочь. И как же это здорово – понимать, что я нужен, что меня не просто терпят… что у меня есть друзья. Вообще-то. И ещё есть любовь. Как бы только решиться… и всё-таки сказать Белль, что я её люблю?
Весь день сидим в библиотеке. Ну, почти весь. Вчера Когсворт по большому секрету сообщил мне свою идею. Нужно занять Белль, чтобы дать, дворецкому и его команде, как он сказал, «пространство для маневра». Что он там собирается сделать? Сильно подозреваю, что Белль шепнули на ушко то же самое – ну да, по секрету от меня. Поэтому меня надо занять. Ну что же – я согласен всеми лапами. Я люблю слушать. Белль читает пьесу автора с невозможной фамилией Шекспир.
Как ясный день собой свечу затмит, Так звезд сильнее свет ее ланит. А в небе заструят сиянье очи, И утренние птицы запоют, Решив, что сумрак ночи миновал... А вот склонилась на руку щекою. О, быть бы мне перчаткою, щеки Коснуться...
Роза безвозвратно облетает. Это я не считал дней. Другие-то их считали. До моего двадцатиоднолетия осталось сорок восемь часов. Я отчаянно боюсь того, что скажет мне Белль. Да, она относится ко мне хорошо, она друг мне, но… сможет ли она ответить на мою любовь? Не испугают ли её мои слова? Уже сколько раз хотел сказать ей… и понимал, что нет, не смогу. А ведь должен суметь – иначе так и останусь зверюгой. Хотя нет – это не главное. Главное – другое. Я уже не могу представить, как смогу жить без неё. Как там Ромео мечтает? «Устами уст коснуться»… Ага, как же! Я, с такой-то мордой! Да ни за что! Хотя, правду-то сказать, и хотел бы. Да вот только к чему думать о несбыточном? - Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте, - Белль со вздохом захлопывает книжку. Не-а, повесть не печальная. Это я так думаю. Они же взаимно влюбились! Обвенчались даже. Ну и что с того, что всё так кончилось? - Почитай ещё, - прошу я. Вот так: положил руки-лапы на стол, залёг мордой поверх лап и слушаю. Хорошо… То есть уже нет. То есть вообще конфуз. Потому что Белль протягивает мне книжку и добавляет: - Лучше ты почитай для меня! Книжку-то я в руки взял. Но что дальше делать? Я же забыл всё, я же теперь читать не умею! И буквы такие маленькие… Позор на мою мохнатую голову, вот что. Сдаюсь. Кладу книгу на стол и признаюсь честно: - Я не умею. Как это называется? Кажется, «сесть в лужу». Белль спрашивает удивлённо: - Разве ты не учился? - Учился, - сознаюсь я. – Но это было так давно… Да и учиться я тогда особо не хотел. Скучной мне казалась эта учёба. Было куда как интереснее удрать от Гилберта, например, в лес… Кстати, именно тогда я и перестал звать его «мистер Гилберт», ограничившись одной фамилией. Так было веселей… Откуда мне было знать, что именно сейчас умение читать может вдруг пригодиться? Но Белль не сдаётся. Говорит: - Я помогу. Давай отсюда…, - раскрывает «печальную повесть» на первой странице, придвигает книжку ко мне. Ох. Попытаюсь. Если очень-очень постараться… И – да! – я же только что всё это слышал! Очень внимательно вглядываюсь в первое слово. И в памяти всплывает почти совсем забытое знание. Пусть пока чуть-чуть… и буквы складываются, и получается… -Два… - Две, - поправляет Белль. Надо же – почти получилось! Одолел я, правду сказать, только одну страницу. Получилось! Умение читать уж теперь-то я точно не упущу! А продолжение приключений капитана Алонсо как раз написано крупными буквами, по десятку строчек на страницу ;)
Ух ты. Я и представить не мог, что «маневры» пройдут так успешно. Красота какая! Замок просто не узнать. Местами. Уж мою берлогу-то точно. Как раз хотел там что-то такое сделать – только никак не мог догадаться, что именно. Весь хлам выметен, поломанная мебель починена, окна помыты. Матрасик мой выбросили, вместо него кровать поставили. Лапы вытянуть можно! Столик с розой на месте. И роза… ещё чуть-чуть, и ей уже ничего не будет нужно. Мне нельзя ждать. Так, на стене зачем-то появилось зеркало. И где они целое нашли? Нашли где-то. С портрета моего паутину смели, подклеили оборванный когда-то холст. Однажды – давно уже – я как следует махнул поперек этого холста когтями. Очень уж различался я-там и я-здесь – так, что невыносимо было сравнивать. Зря рвал, конечно – лучше бы развернул носом к стенке. Теперь вот снова разглядываю. Вот каким я был. Интересно, каким могу стать теперь? На портрете я не больно-то радостный. Недобрым был тот год, не с чего было радоваться. Я кое-как терпел сидеть смирно по часу в день под пристальным взглядом Аурелиано. Дона Аурелиано – но кого и когда я звал как полагается, а не просто по имени? Ну что, морда рыжая – слабО себя в зеркало рассмотреть и по стеклу лапой не двинуть? А глаза-то человеческие, такие же, как были… Сейчас или никогда. То есть не сейчас – завтра. Скажу всё как есть – и. может быть, я всё-таки прав и Белль тоже любит меня, только так же не решается в этом признаться? А ведь будущее всех жителей замка тоже от этого зависит. Зависит от нас. Готовлюсь к празднику. Люмьер зовёт это действо «почистить пёрышки». С Барнетом спорить трудно – очень уж он немногословен. И убедителен. И рук у него – четыре… Но это последний раз, когда я ради «быстрее и лучше» не сам себе «чищу пёрышки». Тьфу, то есть – шкуру. И какая разница, что недавно научился? Берлога. Сижу перед зеркалом, мрачно разглядываю свою физиомордию. Барнет что-то делает с моей гривой – только ножницы щёлкают. Нет, вот только бантик для бороды мне совсем не надо! Это так… глупо! Вокруг снуёт Люмьер. Его задача – поддерживать… мм… боевой дух. Потому что настроение у меня действительно скачет туда-сюда, от «я всё смогу, сегодня я ей наконец признаюсь» до «на самом деле она меня не любит, поэтому нечего её пугать понапрасну». Взгляд на привявшую, сильно склонившуюся розу, на зеркало, себя в зеркале, в пол, снова на розу. Сейчас или никогда, или и решаться без толку будет. И всё-таки я страшен, я действительно страшен, даже сейчас, с синим бантиком на сильно подстриженной гриве, весь такой нарядный и домашний. И дело даже не в том – клыки там, не клыки; Разве человек может полюбить не-человека? - Уау! Жмёт! Ага, ещё бы не жало. Барнет нехотя поясняет: - Нужно создать хоть видимость человеческой фигуры, мессир… Потерпите. Здесь есть подкладные плечи – ничего, не робейте, будут какие надо и свои. Костюм у меня геральдических цветов – синее и золотое. Ага, а я гербовый рогатый лев. Хоть прямо сейчас на знамя. Вправду, что ли – сейчас или никогда!
Наконец я готов. Кажется, Барнет разглядывает меня как произведение искусства. Своего. Ладно уж. Может, гриву и впрямь следовало подстричь… Чуть-чуть приоткрывается дверь, появляется Когсворт, чрезвычайно гордый своей ролью распорядителя торжества. - Ммм.. Барышня ожидает! Делаю шаг, замираю на пороге, оглядываюсь. Чувствую себя как капитан Алонсо перед прыжком в море с 30-футовой скалы. Словно стою на обрыве белого камня, а далеко внизу – прозрачная зеленоватая вода. И отступать нельзя, и другого выхода нет. Люмьер легонько подталкивает меня в спину. Я набираю полную грудь воздуха – будто и вправду перед прыжком! – поправляю неудобный узкий рукав и делаю шаг вперёд. Ну, пошёл! А навстречу мне по противоположной лестнице, шурша платьем, спускается Белль. Она такая красивая, такая сияющее радостная, что, глядя на неё, я мигом забываю обо всех своих страхах. Мы улыбаемся друг другу; книксен, поклон – у нас эти светские церемонии больше похожи на необременительную игру. Белль берёт меня под руку, и мы вместе идём вниз, в банкетный зал. Ну и. конечно же, на нас смотрят, наблюдают, не вмешиваясь, все. Вообще все – не то чтоб кто-то мешал, но друзья за меня и со мной. С нами и за нас. А нетерпеливый пёс Бублик, он же тумбочка на лапах, с громким лаем несётся прямо под ноги, и до конца лестницы ещё пара ступенек. Я успеваю испугаться, что он устроит нам конфуз – ладно ещё мне! – но Белль в длинном и широком, наверняка непривычном в обращении золотом платье, как бы на собаку не наступить! Я успеваю отвернуть назад, удерживая свою даму от опасного шага – но всё обошлось, пёс благополучно проносится мимо; а нам остаётся только рассмеяться.
Оркестр играет «Цветущую магнолию», и Белль за руки тянет меня танцевать. Вальс! Если бы что-то ещё, не это! Тацевать-то я как раз учился хорошо. Прежде. Просто – вальс же, а это означает, что Белль будет так близко… От волнения я постыдно икнул. Танец даётся неожиданно легко, Белль восхищённо смотрит на меня, я – на неё, а ещё время от времени оглядываюсь на Когсворта и Люмьера: ну, видели!? Сочувствующие подпрыгивают и толкаются на своей полке, музыканты, кажется, превзошли сами себя, а с фрески на потолке на нас глазеют крылатые детишки-амуры. Эту роспись не тронуло никакое колдовство. Вот это, верно, и называется счастьем.
Тихонько гаснут свечи, смолкает музыка. Сквозь огромные окна бального зала становятся видны тёмно-синее небо и звёзды. Выходим на террасу. Где-то в саду отчаянно звенят цикады. Белль присаживается на скамеечку, расправляет шлейф платья, и вообще выглядит как-то так, словно ждёт чего-то… чего? Сажусь рядом, собираюсь с духом какое-то время, а потом беру её за руки. Сейчас или никогда! Спрашиваю осторожно: - Белль, ты счастлива здесь… со мной? - Да, - искренне отвечает она. Я прячу улыбку… и тут же замечаю грусть в её взгляде. Что-то не так! - Что с тобой? Белль отводит глаза: - Если бы я могла увидеть отца... Я так скучаю! Мда, нехорошо получается. Об этом я не подумал. А она ведь и вправду не знает, что с ним сейчас. А я тогда так… Что же делать? И вдруг приходит решение. И такое простое! - Это возможно, - отвечаю я. – Идём со мной. Всё-таки хорошо, что мою берлогу прибрали. Хоть показать не стыдно. Роза… недолго ей, бедной, осталось. Интересно, будет ли она жить, если я успею раньше падения последнего лепестка? Рядом с розой – волшебное зеркало. Его-то я и протягиваю Белль. - Оно всё покажет тебе. Всё, что пожелаешь увидеть. Моя любимая берёт зеркало с некоторой опаской. Говорит ему – хотя нет, именно что просит: - Я хочу увидеть моего отца! Пожалуйста. Заветное стекло вспыхивает зелёным – да так, что можно зажмуриться. Я не вижу того, что показывает зеркало. Но я вижу лицо Белль. Испуг, недоверие, сострадание, гнев… отчаяние. Что-то не так! Я не успеваю спросить. Белль говорит, что случилось, прежде меня. - Он болен, ему плохо… Он там совсем один! Вот так. А виноват-то я. Что стоило ещё месяц назад отправить к нему Тартарини и сообщить, что с его дочерью всё в порядке? А я тут с какими-то признаниями. Пока объясняться буду. Пока это всё… Слишком много времени. Я же не знаю, какое оно, превращение это. Может быть, очень-очень долгое? А там, наверное, уже надо спасать. Поэтому я говорю: -Белль, ты должна идти к нему. Нелегко мне даются эти слова. Кажется, Белль потрясена. - Ты меня отпускаешь? -Да. -Спасибо, - отвечает Белль. Зачем-то обращается к зеркалу: - Я уже иду! Отец-то её не слышит. Но она ведь не знает этого! Зеркало… Зачем оно мне теперь? Белль возвращается с порога, протягивает зеркало мне. -Возьми его себе, - отвечаю я.- Ты сможешь заглянуть в него… и иногда вспомнить обо мне. Прощай, любимая. Тебе незачем сюда возвращаться. Вспомни обо мне… в прошлом. Настоящий я уже не буду мной. Моя роза облетит не позднее завтрашнего утра. Я позволяю себе немногое: пропустить Беллины волосы сквозь пальцы. - Иди. А Белль задерживается на мгновение, словно хочет сказать что-то… И осторожно касается ладонью моей щеки. - не грусти! Я вздрагиваю… и провожаю её удивлённым взглядом. Что это было? Я прав, или… Шелест платья и стук каблучков стихают вдали. А я всё стою как стоял – опершись руками на край столика с розой, смотрю на цветок и не вижу его… Моя сказка кончилась. Моё время прошло. Если бы у меня была возможность переиграть сегодняшний вечер! Но нет – я всё равно поступил бы так же. Потому что так было правильно. Слышу позади звук шагов – деревяшками по паркету. Оборачиваться незачем – я и так знаю, кто пришёл ко мне. Голос Когсворта звучит словно издалека. - Я знал, что Вы сможете, мессир! Вечер прошёл великолепно! Ну, похвали меня ещё. Вечер прошёл. - Я отпустил её, - странно, себя едва слышу. Когсворт понимает не сразу. - Да-да, превосхо… Что? Что Вы сделали? - Она уходит. - Но почему? – недоумевает мой дворецкий. Простите, друзья. Сейчас я обменял наше будущее на жизнь одного человека. И на счастье другого. Другой. - Потому что я её люблю.
Время сдвинулось. Сделали ещё один шаг стрелки огромных часов, циферблат которых – моя земля. Небо затянуто непроглядно-серым, и одинаково холодный дождь поливает со всех сторон: и с запада, и с востока. На западе вода поедает снег, на востоке ручьи стекают по листьям. По зелёным листьям, которые никогда не увидят осени. Ненаучно, непредставимо, немыслимо… Я не спал и не буду. Всего-то осталось… В часах моей жизни проваливаются вниз последние песчинки. Вчера – или сегодня, если считать новый день с полночи, а не с рассвета – я долго-долго стоял на балконе, провожая взглядом Белль. Чтобы уж наверняка никакие волки или ещё что…И рычал от безысходности и боли. Я-то Белль не увижу никогда. Если бы я мог изменить что-то тогда. десять лет назад… Или четырнадцать. Тогда тоже была осень, холодная злая осень. Оба раза осень… «Спасибо, что ты понял, как это важно для меня». Важно для неё. Значит, важно и мне. А я его за шиворот таскал… Вспоминать стыдно. А он, видимо, бросился спасать Белль, едва вернувшись домой. Спасать от меня. А время там и здесь и вправду такое разное… Я видел, как Беллин конь Филипп вынес из леса двоих. Прощай, любимая. Там, во внешнем мире, настоящая жизнь – не то, что здесь. Прощай и будь счастлива.
Из парадного костюма я выпутывался с трудом – застывшие пальцы не гнулись. Зачем мне теперь всё это – золотое и синее? Вот мои прежние вещи, вот вылинявший красный плащ. И рубашка. Привык к ней уже. И я всё-таки не зверь, чтобы совсем… По крайней мере, ещё какое-то время. Я не стану вновь ломать мебель и разбивать зеркала. Моё человеческое – почти человеческое! – время всё-таки было! И я хочу пройти свою точку невозврата с честью. Вот и ещё лепесток угас… Падайте по стеклу. Капли. Я – был. И вовсе моя повесть не печальная – потому что я хоть и упустил свой шанс, но всё же попытался. Падайте, капли, падайте. Один шанс на миллион. А если бы не пытался – тогда не было бы ни одного.
Дождь не перестал днём и только усилился к ночи. Да вдобавок ещё началась гроза. Молнии были нехорошие, злые, лилового пламени. Глупо думать, будто я сидел и жалел себя. Не жалел. Просто противно было ждать, зная, что рассвет нового дня уже не будет моим. Ни один из графов Лионелли не уходил так – не помня прошлого, не осознавая себя. Как я – точно ни один. Отнимется моё человеческое – кем я стану тогда, если и сейчас уже зверь наполовину? Видеть никого не хотелось. Только Белль! Если бы - Белль… Но она не придёт. Не успеет. Да и незачем ей возвращаться. А друзьям незачем видеть, как я становлюсь зверем безвозвратно. Или мне – как обычными, неживыми вещами становятся они. В памяти роем вьются мысли – непрошеные, незваные. Как отец учил меня ездить верхом, как котяра Мурсио тащил вязание из рук матери, как я, Жан-Реми, Эдди Поттс и Селести искали старинный клад… Потом поиски надоели, и мы их забросили. А Жан-Реми продолжил, упрямо лазая по замковым подземельям. И ведь клад действительно нашёл и перепрятал! Глиняный горшок, обмотанный ветхой тряпкой и полный монет со всех сторон света. Селести тогда сказала, что лорду не пристало быть жадиной, и Жан-Реми, морщась, всё-таки выдал нам по монете с профилями каких-то королей. Эдди с этой монеты разжился новой удочкой какого-то особого свойства, а моя, с непонятной надписью, блестящая и золотая, до сих пор хранится в берлоге на дне сундука… … и как волновалась миссис Поттс, как Чип, всего несколько дней как чашка, умудрился сколоть кусочек фарфора, так и оставшись с щербинкой… … И как Бром и Барнет снимали перстень с моей руки, превратившейся в когтистую лапу. Ладонь стала больше, чем была прежде, перстень застрял, и стянуть его никак не удавалось. Мне грозило остаться без пальца вовсе. Металлический обруч кольца тогда пришлось распилить. … Как я однажды, зверем уже, выбрался в лес и понял, что слышу и чувствую по-звериному – отчётливо и ярко, так, как никогда прежде. Как сосны шептались под влажным ветром, и так же, как и сейчас, шла с океана гроза. Как я впервые взял за руки Белль – она была такая хрупкая и тоненькая, и крохотные пальчики скрывались в моих ладонях. И захотелось радовать, и беречь, и защищать – всегда-всегда, сколько я и она есть на свете…
Было уже темно, когда чуть скрипнула дверь в мою берлогу. У входа лежал хороший ковёр, и звука шагов я не услышал. Но видеть не хотелось никого. - Оставьте меня. - Но мессир, ваш замок атакуют! Это была миссис Поттс. Ну и пусть атакуют. Разбойнички, впервые за столько-то лет. Я же не дон Алгандо Рохский, чтобы давать отпор и выводить лучников на стены. Кончилось моё время. Пусть делают что хотят. - Это уже не важно, - мне и говорить–то не хочется. Поправляю левой лапой колпак над розой. Угаснем с ней вместе. Беспамятному зверю замок ни к чему.
Не знаю, что там у них было. Сначала слышался звук ударов дерева о дерево – таранили дверь, наверное. И какой-то неприятный голос отдавал приказы и воодушевлял разбойничков. «Хватайте любую добычу!» Не будь мои уши звериными, я бы, наверное, и не услышал. Потом дверь снесли, после были шум и вопли. Может, и нечестно было торчать тут, когда… А вдруг я вот прямо тогда озверею и сожру кого-нибудь? Нет уж, уходить – так человеком. Всего-то осталось три лепестка. И свечение над розой почти погасло. Прошло сколько-то времени, и вопли стихли. Я сидел на кушетке, поджав лапы и тоскливо уставившись в окно. Что было бы, если бы… Снова заскрипела дверь, я нехотя обернулся. У порога стоял мужик в красном, ухмылялся и растягивал лук. Ну, здравствуй, смерть. Вот и охотничек пришёл. Хотя бы утра ждать не придётся. Когда куда-то под лопатку впилась стрела, всё моё тоскливое спокойствие вмиг исчезло. Больно! Как бы эту дрянь выдернуть? У меня руки за спину не гнутся… Дотянуться до стрелы я не успел – только вскочить. Сзади ударило что-то тяжёлое, брызнули стёкла, и я вылетел на балкон, проехав спиной по каменным плитам. Древко щёлкнуло и обломилось. От боли потемнело в глазах. Поймав лапой перила, я только чуть приподнялся, увидел кривую от злости рожу мужика в красном… Кошки тебя дери, нет чтобы убить сразу! – а потом, сбитый с лап очередным ударом, покатился куда-то вниз. Мерзость, ох и мерзость же! Но лучше умереть человеком, чем жить беспамятной тварью. Делай, за чем пришёл. И быстрее… - Нет! – раздалось снизу, из темноты. – Гастон, не надо! - Белль? – от неожиданности я выговорил это вслух. Глянул вниз и вправду увидал её на мосту. Белль здесь, она волнуется за меня, я ей нужен… Я – нужен! Этого, видимо, и звали Гастон. Он уже обломил где-то мраморную руку-ногу и целил её против меня. Ну, мужик, не повезло тебе. С одного удара красный полетел прочь, заваливаясь меж черепичными откосами. Я гонял его по крышам какое-то время, но достать не мог и сам не хотел подставляться. Дождь заливал глаза, слепили вспышки молний, звуки грома и шум падающей воды глушили его слова. А кричал он много. Когда я наконец разобрал, что именно, в голове зазвенело от гнева.
Я не стал отвечать. Я его убью. А с такими не говорят.
Оружие этого я попросту перекусил только зубы щёлкнули; а его самого схватил за горло и вывесил за ограждение крыш. До сих пор не знаю, почему тогда сразу не разжал пальцы. Внизу, на три этажа ниже, бурлила вздувшаяся от дождя речка Дворцовка. Под лапой надулись, напряглись мышцы красного. Нажми я чуть сильней – переломил бы ему хребет. А уж про то, что придушил, нечего и говорить. Он хрипел и дёргался, как красный червяк на рыбацком крючке. А ещё – молил о пощаде. Жить хочет, разбойничек. Заколола позабытая было боль от стрелы. Наконечник вроде бы вывалился чуть раньше. А мне вдруг стало противно до тошноты. Корчится тут этот… живучий. Да ну его, пусть живёт, за какими кошками он мне сдался! Я вытянул его обратно и отшвырнул прочь. Сказал только: -Убирайся. Как он будет слезать отсюда – не моё дело. Хочет жить – как –нибудь выберется. И тут меня окликнула Белль: - Эглантен! Я обернулся. Белль стояла на моём балконе и протягивала ко мне руки. Радостно стало на сердце. Если она вернулась… неужели ради меня? Обходить, спускаясь по чердачной лестнице и вновь поднимаясь по внутренней, парадной, было бы слишком долго. И я полез напрямую – благо было не впервой. Белль поймала мою руку, и её пальцы скрылись в моей ладони. Тоненькие. Такие любимые. Никогда бы не отпускал.
… Как ясный день собой свечу затмит, Так звезд сильнее свет ее ланит… И я вправду протянул правую руку и коснулся её лица. - Ты вернулась! Даже не верится, что всё это правда. Но нет – Белль, улыбаясь, прижимается к моей ладони щекой. А это, наверное, значит, что всё-таки… Сказать я ничего не успел. И выбраться наверх – тоже. Сначала был удар, потом, парой мгновений после – боль, сильная, жгучая. До темноты перед глазами. Оглянуться толком не удалось – но всё же увидел этого, засевшего на той же крыше чуть пониже и поудобнее перехватывающего нож. Ах ты… Я хотел смахнуть его и не смог – только задел пустоту, услышал вопль, как издалека – чей, откуда? - и сам завалился куда –то назад. Только б не утянуть Белль… Следующий миг, словно просвет в тучах – я, висящий обеими лапами на перилах и отчаянно рулящий хвостом, а сил перевалиться через преграду уже недостаёт. А потом я уже лежу мордой кверху и никак не могу приподняться, и даже глаза открываются кое-как. Надо мной склоняется испуганная, растерянная Белль. Говорит что-то, осторожно касается лица. - ты вернулась! -Ну конечно же я вернулась, - отвечает она. – Я должна была… Если бы я пришла раньше, всё было бы не так! Холодно, как же холодно. И говорить всё трудней. - Лучше, что всё так получилось… - Нет, - в глазах Белль стоят слёзы. – Ты поправишься, мы вместе, всё будет хорошо, вот увидишь… Хотел бы. Но не выйдет – даже повернуться не могу. Наверное, это всё. - А я увидел тебя в последний раз… Дальше ничего не помню. Какая она, смерть? Останусь ли я человеком за ней?
… Странно. Почему я неудобно как-то лежу лицом вниз, и как будто не там, где был, и жарко, и ничего не болит… совсем. Поднимаюсь неожиданно легко. С плеча ползёт плащ. Приснилось, что ли? И тут вижу руки. Свои. Какие-то не такие. Человеческие! Разглядываю озадаченно – надо же, когтей нет, ногти плоские! И вдруг оглушительно понимаю: свершилось. А я всё пропустил. Где же Белль? Оборачиваюсь – да вот же она! Только смотрит странно – с испугом, что ли; будто бы сейчас я какое страшилище, будто бы я – и не я. Но если… Значит, она меня любит! Любит! Тогда почему боится? Посмотреть бы на себя – вот когда нужно зеркало! – но некогда. А я уж думал – всё… Да ведь она меня не узнаёт! - Белль, это я! И как жить, если не узнает и отвернётся? Страшно. Останавливаюсь, не дойдя шага – потому что Белль едва не бросилась от меня прочь. Неужели я и впрямь теперь страшнее, чем прежде? Мы стоим друг против друга – балкон маленький, и уходить с него особо некуда. Белль всё же решается приблизиться. Что она видела? На что оно похоже, превращение это? Потом спрошу. О чём я думаю; вдруг я теперь для неё чужой? И что тогда? Зачем мне тогда всё это? Пожалуй, и ни к чему. Белль протягивает ко мне руку, касается волос кончиками пальцев. Предательски подступают слёзы. Очень непривычно стоять на полу всей ступнёй сразу, от мокрого камня неприятно тянет холодом. Но это не главное. Это сейчас настолько не главное… И тут Белль говорит: - Да, это ты! И столько в её голосе счастья, и радости, и улыбка озаряет её прекрасное лицо. Узнала! Ты меня всё-таки узнала! Тогда я решился наконец поцеловать мою любимую. Или это она решилась поцеловать меня? И ничего не было лучше этого мига.
Когда мы вновь вспомнили о том, что кроме нас есть ещё и мир, замок уже менялся – стремительно, как наступающий новый день. Да. именно так. Дождь перестал, туча исчезла, в ясном небе сверкало прямо-таки весеннее солнце. А по стенам, по крышам, по самой земле шло что-то похожее на золотую позёмку. Осень уходила, стремительно сменяясь весной. Выбросили зелёную листву и алые цветы обвивавшие мой балкон сухие плети, которые я за всё это время так и не решился оборвать -0 вдруг живые. Вдруг в таком же колдовском сне, как вся Зимняя Сторона? Мы стояли рядом, не разжимая рук – боялись, что всё сон, что всё может исчезнуть. А на столике под колпаком было пусто. Почти. Моя заветная роза рассыпалась в тонкую, невесомую пыль. Битого стекла на полу уже не было. Слизало позёмкой или ещё прежде вымело ливнем? А потом к нам навстречу бросились трое. – зазвенела по камню бронза, застучали фарфор и деревяшки. Едва выйдя на свет, все они вновь стали людьми – так быстро, что я и заметить не успел, как. -Люмьер! Когсворт! Миссис Поттс! На радостях я сгрёб в охапку разом всех троих. Вот уж кому удивительно – они ведь столько лет были такие маленькие! А потом появились Чип. И Бублик. Миссис Поттс подхватила на руки своего младшенького – наконец-то! – а я закружил по балкону Белль. От счастья хотелось танцевать. А потом Белль глянула на меня строго и потребовала подвернуть рубашку. Правда, я ведь уже совсем забыл, что меня вот только что… Ведь вправду чуть не умер. А ничего не было. От крови и следа не осталось. А едва заметный шрам, как сказала Белль, исчез прямо у неё под рукой, разгладившись без следа. Сбылось! И целая жизнь впереди. Хотелось увидеть всех, весь замок, и радоваться вместе со всеми. И наконец взглянуть в зеркало – каким же я стал теперь? Свой плащ я всё-таки подобрал и застегнул фибулу. И не потому, что так привык или холодно. А просто затем, что больше ведь не было звериного хвоста.
Вот так мы, жители замка, и стали Хьюмэн Эгейн, Людьми-вновь. А ещё я обрёл свою любовь. Мы обрели – я и Белль. Впрочем, не только мы. Мы обвенчались совсем скоро, всего через месяц, и я хорошо помню головокружительное чувство радости этого дня и восторг причастия несколькими днями раньше. Хотя я, правда, и не рассказал на исповеди всего этого. Потому что ТАМ нашу историю и так всенепременно знают. А чуть раньше венчались Феллис и Франсуа Бордонне (он же Люмьер). А какие же знатные господа путешествуют без слуг? Даже если они только по случаю слуги, а на самом деле – самые настоящие друзья!?
Алассиэн, 2009
|
